В пятнадцать лет началась моя дружба с Сусанной Аркадиевной. За каждый удачный урок она угощала меня моими любимыми цукатами из арбузных корочек соб-ственного изготовления. И хоть я любил и люблю сладкое, но занимался с удовольствием и без цукатов...
   Занятия в музыкальной школе шли своим чередом. Кроме того, был класс детского творчества, и каждый день я успевал позаниматься с Сусанной Аркадиевной. Я приходил к ней домой. К моей радости иной раз на наши уроки заглядывал ее сосед Рауф Атакишиев. Он был превосходный певец, работал в Бакинском оперном театре. В свое время закончил Московскую консерваторию сразу по двум классам: по вокалу у А.В.Неждановой и по фортепиано у К.Н.Игумнова. В Бакинской консерватории Рауф заведовал кафедрой фортепиано. Более десятка его учеников стали лауреатами международных конкурсов. Педагог, пианист, певец - средоточие талантов. И неизвестно, какой ярче...
   Ниязи рассказывал мне о Рауфе Атакишиеве:
   - С этим гением однажды я чуть с ума не сошел. У нас с Рауфом сольный концерт. Оркестр выучил для него и вокальное произведение, и фортепианное. Перед самым концертом подходит ко мне, трясется: «Маэстро, у меня, по-моему, что-то не очень с горлом... Может, я поиграю?» - «Играй, Рафик, дорогой». Он походил, походил, смотрю, опять нервничает: «Маэстро, может, попробовать спеть?» - «Пой, Рафик, пой». Опять ходит, ходит. «Нет, маэстро, все-таки я, наверное, поиграю». - «Играй!» Осталось пять минут до выхода. Я ему говорю: «Давай, дорогой, делай что хочешь: хочешь - пой, хочешь - играй, а хочешь - пляши. Ты все умеешь». В конце концов Рауф все-таки пел. И как пел!
   Сусанна Аркадиевна сама на рояле не играла. А мне во время урока было лучше петь стоя. Жена Рауфа Атакишиева, Зульфия, - пианистка. Она и играла мне. Но одно дело, когда за роялем была она, другое - когда сам Рауф. Я приходил и первым делом спрашивал: «А Рауф дома?» Если нет - расстраивался. А когда он был дома - настоящий праздник музицирования! В быту Рауф Исрафилович был человек непритязательный. На сцене - вальяжный, ослепительный тенор, а здесь выходил к нам запросто - в трусах и майке: «Ну что, Мус-лимчик, сегодня петь будем?» И три-четыре часа праздника с этим ренессансной одаренности человеком. Мы пели с ним и в жизни, и на оперной сцене, дружили до самой его смерти. Царство ему небесное!

   В Баку приехал Большой театр. Эталон нашего оперного искусства. Приехал первый раз в моей жизни. Вот и случай, решили мои покровители, представить меня, юное дарование, на суд «небожителей». Руководство нашего Бакинского оперного театра вместе с Ниязи заручились согласием одной маститой певицы прослушать меня. Впервые я услышал ее голос на пластинках моего друга в том нашем «тайном» кружке меломанов. Тогда пластинок с записью итальянских певцов в продаже не было, у нас выпускались только записи наших, отечественных мастеров вокала, в основном солистов Большого театра. Так что имя той певицы было мне известно и ее авторитет тогда был для нас несомненен.
   Терзала меня примадонна и так и сяк: и то спойте, и это, попробуем распеться, а теперь арию... Аккомпанировал я себе сам. Если номер был посложнее, за рояль садился концертмейстер. Я спел куплеты Мефистофеля из «Фауста», каватину Фигаро из «Севильского цирюльника», неаполитанские песни. Пел часа полтора... Никакого отклика. Каменное лицо. «Спасибо, молодой человек. Вы покуда погуляйте, а мы тут побеседуем с товарищами».
   Беседа затянулась. Вышла наша стихийная комиссия под водительством дяди Ниязи с опущенными носами. Не понимая, что происходит, я подошел к солисту нашего театра Бунияту-заде, великолепному баритону, который всем тогдашним баритональным знаменитостям сто очков вперед давал.
   - Дядя Буният, а что это наши носы повесили?
   - Да мало ли что, сынок, бывает. Старая она. Не понимает молодых.
   - Что она сказала?
   - Ничего не сказала. Носитесь, говорит, с ним, а ничего особенного. Мальчик с хорошим голосом, и не больше.
   Я взвился, но быстро остыл. Задумался...
   Кто знает, что было в голове у примадонны? Вроде бы пел я, как пел всегда. Волновался? Да нет, не очень. Может, за рамки академические вылез? У них, у стариков, своя школа, строгая. Или я уже итальянщиной грешил?.. До сих пор не знаю.
   Но тогда я озадачился. Да и мои домашние засомневались: не рано ли парню голосом козырять? Моих родных все еще продолжало беспокоить, что у меня, совсем еще юноши, голос взрослого мужчины. Они были уверены, что у меня продолжается мутация, что голос еще может измениться или я вообще могу его потерять. Необходимо было показаться специалисту по связкам. А тут как раз дяде Джамалу на глаза попалась газетная статья, в которой говорилось, что где-то на окраине Москвы живет то ли ларинголог-певец, то ли певец-врач. В общем, специалист по голосовым связкам и пению, некто Петров. Редко бывает, чтобы человек разбирался и в связках, и в тонкостях вокала. А тут такой универсал.
   Дядя Джамал сказал мне:
   - Я в Москву еду. Собирайся, поедешь со мной. Найдешь этого доктора и споешь ему. Пусть он тебе горло внимательно посмотрит.
   Ему не давал покоя мой переходный возраст. Но его, перехода, уже не было - кончился. Как у всех молодых ребят, живущих на юге: здесь у нас развиваются раньше.
   В столице мы остановились в гостинице «Москва». Номер наш оказался на самой верхотуре. Разглядывал столицу, как со смотровой площадки. О первых московских впечатлениях подробно рассказывать не буду: ходил с открытым ртом, таращил на все глаза. Москва была тогда ухожена, лица людей были светлее, приветливее и добрей, потому что время было другое, непохожее на теперешнюю жизнь, от которой сейчас люди стали угрюмо-озабоченные, замкнутые в себе.
   У дяди были дела в Госплане СССР: в ту пору он занимал пост заместителя председателя Совмина Азербайджана.
   - Завтра с утра я занят по работе, а ты давай ищи своего доктора Петрова. Ты уже взрослый, тебе шестнадцать, обойдешься без провожатых.
   Был я настырный и вовсе не трус: в чужом городе, даже в столице, потеряться не боялся. Нашел Петрова на окраине Москвы - дальше начиналась настоящая деревня.
   Он открыл мне дверь сам. Обстановка в доме была совсем не врачебная - кабинетом не пахло. Доктор надел на голову зеркальце ларинголога, включил яркий свет, осмотрел мне связки.
   - Ну что? - Поглядел на меня внимательно. - Связки как связки.
Нормальные, певческие. Низкий голос у вас, молодой человек. А связки хорошо развиты. Хорошо!..
   Я кивнул. А чего тут возражать? Все совершенно правильно - голос у меня низкий.
   - Так какой у вас голос?
   - Вообще-то бас-баритон.
   - Отлично. Ну-ка, спойте мне арию Надира.
   Ария Надира - для тенора, выше не бывает. Меня это, конечно, ужасно смутило:
   - Простите, доктор. Я же вам сказал, что у меня бас-баритон.
   - Ну, так я и говорю - Надира спойте.
   Кончилось тем, что я спел не тенорового Надира, а басового Мефистофеля.
   Доктор довольно потер руки.
   - Ну-с, Муслим ибн Магомет Магомаев, очень даже недурственно. Да просто здорово!..
   У меня отлегло от сердца.
   - И что же мне теперь делать, доктор? Одни мне говорят пой, другие не пой.
   - А вы сами-то как думаете?
   - Я хочу петь.
   - Ну и пойте себе на здоровье. Вы за этим в Москву приехали?
   Я кивнул.
   Вечером рассказал дяде Джамалу о своем визите.
   - И всего-то? - Дядя засомневался. - А ты мне не врешь?
   Я обиделся:
   - А разве я вам когда-нибудь врал?
   В тот вечер я уговорил дядю отпустить меня одного в Вышний Волочек: мне захотелось побывать в городке, где я жил в детстве, и встретиться с матерью. К тому времени у нее уже была новая семья, она жила и работала в Барнауле. Мы давно не виделись, потому что мама не хотела приезжать в Баку. Когда она узнала, что я приеду в Москву, то решила специально приехать издалека в Вышний Волочек, который в нескольких часах езды от столицы, увидеться со мной и заодно снова увидеть городок, в котором мы когда-то с ней жили.
   Когда я вернулся из Волочка в Москву, то дядю не застал - он должен был возвратиться в Баку. На этот раз я остановился в более скромной гостинице «Нева». Денег было мало, но все-таки я решил выделить часть из них, чтобы записать звуковое письмо - была на улице Горького такая студия. От бесконечных разговоров про мою мутацию и у меня в душе появилось сомнение. Потому решил - запишу на всякий случай свой голос, а то вдруг он и вправду возьмет да и поменяется.
   Фамилия директора студии была Петрушанский. Фамилия как фамилия, но тогда она меня почему-то рассмешила.
   - Кому письмо писать будем, молодой человек?
   - Самому себе.
   - Как это?
   - Просто хочу записаться.
   - Тогда вперед к микрофону.
   - Нет, стоячий микрофон меня не устраивает. Мне надо к роялю.
   - А зачем вам рояль?
   - Чтобы играть
   - Так петь или играть?
   - И петь, и играть.
   Придвинули микрофон к роялю, подняли крышку. Проговорил я для пробы: раз, два, три... И начал петь. Спел неаполитанскую песню «Не забывай меня». После записи меня окружили работники студии. Петрушанский волновался больше других:
   - И вы говорите «не профессиональный певец»?
   - Пока нет.
   - И что же, вы опять уедете в Баку?
   - Конечно. Я там живу и учусь.
   - Вы должны остаться и учиться в Московской консерватории.
   Такой разговор мне уже нравился. Но я не показывал виду:
   - У меня в Москве есть родственники, но не настолько близкие, чтобы я у них жил.
   - Какие проблемы! У нас есть люди в консерваторском общежитии. Живите и покоряйте Москву.
   Тут же мне предложили записаться еще. Напел я им целый километр пленки. Деловой Петрушанский обещал мне за неделю отыскать нужного человека, его знакомого - знаменитого баритона из Большого театра. Он, мол, не только певец, но и крупнейший педагог.
   - А пока вы, - предложил Петрушанский, - погуляйте недельку.
   - У меня денег нет, чтобы гулять.
   - Ничего, как-нибудь, живите скромно. Вам нужно обязательно здесь остаться.

   Дальше события развивались в темпе скерцо - оживленно, причудливо, быстро... Попал в консерваторское общежитие, чтобы познакомиться со студентами. Встретился там с художником, помнится, звали его Виктором. Этакий непризнанный гений, ниспровергатель всего и вся. Он решительно отвергал всю классику, доказывал, что писать, как Рафаэль, уже никому не нужно. В богемную атмосферу общежития он окунался, чтобы пообщаться с молодыми музыкантами. Любопытный, редкий спорщик, оригинал. Авангардист, не авангардист, он настаивал на самобытном стиле. Я пытался спорить, переводя разговор на музыку: говорил ему, что не могу петь новую музыку, потому что люблю старую... Спорили часами. Он мне показывал свои картины. Интересно, но это было не мое. Кончилось тем, что мы с ним повздорили и разошлись.
   В гостинице мне предъявили крупный счет за телефонные разговоры с Баку. А я-то думал, что эти услуги бесплатны... Мне предстояло прожить еще четыре дня. Конечно, можно было позвонить московским родственникам, но гордость не позволяла. Хотелось есть, но в номере из всей еды был оставленный кем-то спичечный коробок с солью. Закрывшись на ключ, макал палец в соль и запивал водой, заглушал голод. Выходить на улицу после таких двух соленых дней я не мог: шатало, как на катере в хорошую волну. На четвертый день, отчаявшись, взялся было звонить в Баку. Но опять приступ гордыни и еще эта моя болезненная мнительность: а если не вышлют деньги?
   И вдруг стук в дверь - на пороге мой знакомый спорщик. Улыбка до ушей:
   - Все дуешься на меня?
   - Нет, на диете сижу.
   - Это как?
   - Так. Деньги кончились.
   - Ну, это поправимо. Идем, я тебя накормлю.
   Я набросился на еду...
   А потом бабушка выслала деньги... Недавно, разбирая старые документы, оставшиеся после дяди Джамала, в его портфеле вместе с фронтовыми письмами отца, которые дядя бережно хранил, я нашел и свое письмо бабушке, которое отправил ей из Москвы. Прочел его и с ужасом подумал: как я мог тогда так поступить, умоляя о присылке денег, рассказывая о том, как я голодаю... И порвал его, чтобы никто больше не мог увидеть этого письма...
   Пришло время идти к Петрушанскому за ответом. Он действительно дал послушать мои записи баритону из Большого театра.
   Я спросил:
   - И какой приговор?
   Петрушанский отвел глаза:
   - Ничего особенного не сказал. В консерваторию ему, то есть тебе, не надо. Пусть, говорит, едет в свой Азербайджан... Да ты не расстраивайся. Ты же сам все знаешь...
   Повторилась та же история, что и с примадонной из Большого театра, слушавшей меня в Баку. Да, подумалось мне, старики, мастера - они все-таки странные. Я тогда уже все знал: и про тех, кто меня судил, и про то, как судил себя я сам.
   И чтобы закончить историю с этим смешным несмешным Петрушанским (если он здравствует, дай Бог ему здоровья!), забегу вперед.
   Я вернулся с Хельсинкского фестиваля. Моя фотография появилась в популярном журнале «Огонек». На полосе заметка «Юноша из Баку покоряет мир». Иду или лечу (как хотите) с приятелем по улице Горького. Наша цель - кафе «Мороженое». Вдруг... Господи, ну и встреча! Петрушанский!
   - Кого я вижу! - Руки раскинуты для объятий.
   - Здравствуйте.
   - Вы у нас теперь такая известная личность. Ваши портреты в «Огоньке». - И еще что-то в таком же духе.
   - Да... Так вышло, - машинально отвечаю я, думая больше не о его словах, а о мороженом и лимонаде.
   - Вы, наверное, на меня обиделись?
   - Нет, - говорю я и крепко жму ему руку. - Я человек не обидчивый.
   Первая поездка в Москву оставила ощущение, словно человек внезапно заболел и теперь понемногу начинает приходить в себя. Болезнь прошла, лихорадка осталась.
   Тот окраинно-московский специалист по связкам и вокалу официально засвидетельствовал мои певческие возможности к вящей радости моего осторожного дяди Джамала. Мне же это не очень-то было и нужно: я и без доктора знал, что хочу петь и буду, что всяческие ломки голоса и прочие возрастные перемены для меня не помеха.
   Я возвращался в Баку, вспоминая и богемные споры в общежитии, и первые записи в студии звукового письма, которые дали мне возможность по-настоящему узнать ощущение собственного голоса со стороны. Чувство непривычное, почти мистическое... И вынужденное голодание в гостиничном номере, которое открыло мне такое в человеческой природе, когда чувство голода превращает нервную систему в голые провода. Таким состоянием можно как угодно манипулировать людям сытым. Я до того не знал, что такое голод. Теперь знаю, как недостойно, трудно, даже опасно быть голодным.
   Под стук вагонных колес отступила обида на именитого баритона с обычной русской фамилией, отозвавшегося с холодным пренебрежением о моем пении. Потом, когда узнаю, что абсолютно объективных оценок не бывает, я найду объяснение таким поступкам мэтров. Когда узнаю, что мнения знаменитостей субъективны, неожиданны, зависят от сиюминутного настроения, я пойму и то, что редко кто из больших талантов обладает естественной доброжелательностью.